23 июля 2022 года исполняется 230 лет со дня рождения П.А. Вяземского.

Вяземский Петр Андреевич (1792-1878) — поэт, литературный критик, академик, товарищ министра народного просвещения в 1856-58 гг., возглавлял цензуру.

Жизнь и творчество Вяземского неоднозначны, и оценивались его современниками и исследователями литературного процесса XIX века неоднозначно. Но для тех, кто знает и ценит творчество Н.А. Добролюбова, важна та положительная роль, которую П.А. Вяземский как товарищ (заместитель, говоря современным языком) министра народного просвещения сыграл в истории Николая Добролюбова как студента и выпускника Главного педагогического института, прямо или косвенно. Возможно, без неоднократного участия Вяземского в судьбе талантливого студента его будущность была бы совсем иной. Об этом рассказывается на страницах сборника «Н.А. Добролюбов в воспоминаниях современников» (М., Худ. лит., 1986).

Комментарий к воспоминаниям М.А. Кострова, домашнего учителя Николая и друга,
а впоследствии родственника семьи Добролюбовых:

«25 сентября 1855 г. Добролюбов просил институтское начальство разрешить ему в следующем 1856 г. досрочно сдать выпускные экзамены, а 6 октября дополнительно составил записку о материальном положении семьи (СсД, т. 9, с. 495—497). 8 октября конференция института обратилась в Министерство народного просвещения с просьбой удовлетворить прошение Добролюбова. Однако товарищ министра народного просвещения П. А.  Вяземский не согласился с мнением конференции института. Считая, что следует дать Добролюбову возможность полностью закончить институтский курс, он обратился с письмами к директору Нижегородского дворянского института И. С. Сперанскому (письмо не издано; ЦГИА, ф. 773, оп. 93, № 124339, л. 4) и архиерею Иеремии (Красный архив, 1936, № 2 (75), с. 152—153) с просьбой помочь сиротам. В этих условиях Добролюбов решил продолжать учиться в институте на общих основаниях». 

Комментарий к воспоминаниям А.Н. Пыпина, друга Н.А. Добролюбова,
двоюродного брата Н.Г. Чернышевского:

		«При первоначальном распределении Добролюбов был намечен учителем 4-й (Ларинской) гимназии в Петербурге. Вследствие интриг И. И. Давыдова это назначение не осуществилось и Добролюбову предстояло учительствовать в Тверской гимназии. При поддержке товарища министра народного просвещения П. А. Вяземского, ему удалось получить номинальное назначение — домашним учителем детей кн. А. Б. Куракина, где он числился до мая 1858 г., а потом, тоже номинально — репетитором Второго кадетского корпуса до 25 сентября 1860 г., когда был уволен в отставку (Рейсер С. А. Добролюбов накануне окончания Главного педагогического института. — Труды Ленинградского гос. библиотечного института им. Н. К. Крупской. 1957, т. 2, с. 233—238)».
Александр Николаевич Пыпин.

Из воспоминаний А.Н. Пыпина, друга Н.А. Добролюбова,
двоюродного брата Н.Г. Чернышевского:

«Чернышевский, конечно, тотчас понял сильный талант Добролюбова и после первой статьи воздерживал его от литературного труда до окончания курса, когда бы он мог приобрести известную независимость. Ввиду этого окончания курса первой заботой было обеспечить Добролюбову возможность остаться в Петербурге, где бы только могла идти его дальнейшая работа, — так как студенты института по окончании курса обязывались на несколько лет службой в качестве учителей гимназии, обыкновенно в провинции, откуда нелегко было потом вырваться. По окончании курса действительно для Добролюбова устроена была несколько фиктивная учительская служба в ведомстве кадетских корпусов».

Из воспоминаний М.И. Шемановского, товарища Н.А. Добролюбова по Главному педагогическому институту, дружба с которым сохранилась на всю жизнь:

«После смерти князя Ширинского-Шихматова Норов в продолжение нескольких лет один управлял министерством народного просвещения; по званию министра он был и главным начальником Главного педагогического института. Отношения его к институту были вполне идиллическими. Он наезжал на институт в разное время, предваряя о своем приезде институтское начальство, восхищался студенческим обедом до того, что иногда просил позволения у студентов завезти институтский пирожок своей супруге, крикливо говорил студентам о любви и преданности престолу и отечеству, в своих речах беспрестанно сбивался, нес чепуху и оканчивал их всегда: «В эфтом я уверен». На экзаменах он приезжал на богословие и греческий язык; делал по первому возражения отвечающему, часто сам не понимал своего вопроса, еще чаще путался и в заключение обращался к попу: «Как это, батюшка? Аще… аще… аще?» — «„Аще взыду на небо“, ваше высокопревосходительство», — смиренным голосом отвечал поп, почтительно приподнимаясь с своего стула. "«Аще взыду на небо, — кричал между тем Норов, — ты тамо еси», но под конец текста опять сбивался, забывал и обращался за помощью к попу. В восторге от себя и от института уезжал от нас Норов; начальство, проводивши его, значительно улыбалось, а студенты громко хохотали и копировали хромого министра просвещения. Но вот новый император назначил князя Вяземского в товарищи Норову, а Норов передал ему свое главноначальствование Педагогическим институтом. О Вяземском мы знали, что он старый литератор, что прежде он был либералом и безбожником (его «Русский бог»), знали, что впоследствии Белинский отзывался о нем, что он — князь в обществе, холоп в литературе.

Комментарий к воспоминаниям А.Н. Пыпина, друга Н.А. Добролюбова,
двоюродного брата Н.Г. Чернышевского:

		Сочинений Вяземского мы не читали, исключая его последнего лакейского стихотворения «6-е декабря»; напечатано в «Петербургских ведомостях» за 1854 год, и то только потому, что на акте Академии наук приверженные престолу ученые сердца академиков заставили три раза прочитать это глупенькое стихотворение. Лакейское вдохновение князя Вяземского окончило это стихотворение следующими стихами:   Отстоит царя Россия, Отстоит Россию царь!
Вяземский Петр Андреевич.

И вот этому-то двустишию ученые люди придавали пророческое значение, приходили от него в экстаз, заставляли чтеца повторять его и вели себя решительно неприлично для своего ученого сана. Вяземский вскоре приехал в институт, разумеется отправившись сначала к Давыдову; походил потом в сопровождении Давыдова по институту, помычал (Вяземский редко говорил, он всегда мычал; он медленно и тихо выпускал слова сквозь зубы, но так, что понять его мычания трудно было и человеку, к которому он обращался), помычал, да и уехал. Он представлял некоторую противоположность с Норовым. Один говорил так, что кричал; другой едва слышно, да и то при достаточном напряжении уха. Но как бы то ни было, а Вяземский показался нам человеком далеко более положительным, чем юно-старый Норов; первое, да и последующие впечатления были в пользу его.

Тяготившись нравственным и материальным состоянием института, мы давно хотели прибегнуть к какой-нибудь решительной мере для улучшения своего положения. Бедное, полунищенское содержание, нравственный гнет Давыдова, чрезмерное наложение пассивной учебной работы, часто пустой и бесполезной, но поглощавшей все время от 6 часов утра и до 10 вечера, — все это было сверх человеческих сил. Некоторые из наших товарищей в продолжении еще первого года умирали чахоткой, другие выходили добровольно в уездные учителя. А по наружности это заведение считалось великолепным. И в самом деле, везде чистота, опрятность, везде паркетные полы, два швейцара на двух подъездах и шестьдесят простых служителей. Отчеты о состоянии института были наполнены восхвалениями необыкновенно прекрасному состоянию института; в одном из отчетов ученый секретарь увлекся даже до того, что выразил: «Институт при Ив. Ив. Давыдове достиг полного совершенства». И в самом деле, у нас были профессора-знаменитости, к нам, поглядеть на нас, приезжали педагоги, иностранные послы, путешественники — чего же более? Решились действовать на Вяземского, как на человека нового, следовательно, не успевшего снюхаться с Давыдовым. Добролюбов составил описание Главного педагогического института с закулисной его стороны; описание было составлено чрезвычайно умно и полно. Институт разбирался во всех его отношениях, и основанием разбора служили печатные отчеты институтского начальства; там же, где отчет не мог служить основанием, Вяземского приглашали убедиться своими глазами, и при этом требовалось только исполнение небольшого условия — приехать в такой-то час, не предваривши начальство о своем приезде. В заключение студенты обращались к Вяземскому начать дело ревизии тихо и тайно, не показывая официального вида, и, главное, не обращаться при начальстве к студентам, потому что такого студента начальство на другой же день могло заесть. Описание института было запечатано в пакет и отдано княжескому швейцару для передачи князю. Прошло месяца два-три, прежде чем Вяземский решился приехать. Неожиданный приезд его изумил Давыдова и все институтское начальство. Вяземский приехал незадолго до обеда и пробыл обед; к пробному обедному столику он не подходил, но нерешительно бродил между студенческими столами, делал «стойки» над мисками супу, но попробовать супу не решился. На заискивающее ухаживание Давыдова он посматривал недоверчиво, отмычивался — и только. После его отъезда Давыдов, видимо, бесился — все начальство ходило с пасмурными лицами, а мы радовались и были довольны, что наконец-то Вяземский решился действовать. Он приезжал и после этого несколько раз, и так же неожиданно, но решиться попробовать обед, выразить Давыдову какое-нибудь неудовольствие — никак не мог. Давыдов ободрился: он уже понял Вяземского и обходился с ним полушутливо. Вяземский, уставший от таких трудов, а может быть, и обиженный шутливым обхождением с ним Давыдова, прекратил свои посещения.

Прошло еще несколько времени, и в институте стали носиться слухи об официальной ревизии; само начальство говорило о ней и тайно готовилось. Мы приуныли, потому что видели, что дело пошло по той дороге, где все обстоит благополучно. Действительно, вскоре явился чиновник министерства — Палаузов — и начал ревизию; видно было, что он сам тяготился делом, в котором беспрестанно приходилось сталкиваться с Давыдовым, и старался скорее его свернуть. Что он сделал — нам ничего не было известно, мы только узнали, что «Описание института» не было в его руках. Впрочем, что ж мог сделать незаметный чиновник министерства, когда товарищ министра затруднялся повести дело прямо и честно, когда он сам пред одним из моих товарищей, студентом Александровичем признавался, что с Давыдовым ничего нельзя сделать. Студент Александрович хлопотал о переводе своем в Петербургский университет, был у Вяземского и нарочно завел речь о Давыдове. «Что я могу сделать с ним, когда он сильнее меня? — отвечал князь и посоветовал самим студентам вести это дело. — Пусть явится к Давыдову сегодня один студент и скажет ему, что нас обворовывают; завтра другой, послезавтра третий и т. д. Кончится тем, что Давыдов струсит и сделает по-вашему». Студент Александрович рассмеялся и отвечал: «Давыдов имеет возможность прекратить такие неприятные для себя явления студентов — он первого, а может быть, и больше одного, сошлет куда-нибудь приходским учителем, а министерство не откажет ему утвердить такую ссылку». — «Ну, этого я не знаю», — промычал смущенный товарищ министра. Тем и кончилось это дело. Начальство торжествовало; Давыдов с особенным самодовольством посматривал на студентов. Есть причины думать, что он читал «Описание института», — кто-нибудь из его министерских друзей доставил это описание ему.

Вскоре наступили экзамены. Это было в мае 1856 года. Выходил из института курс, который был перед нами. Студенты этого курса отличались вообще духом кротким. В отношении Давыдова они держали себя с достодолжным почтением; нашим маленьким демонстрациям против Давыдова не сочувствовали, а подчас даже явно выказывали себя против нас. Надежды на Давыдова у них были громадны… Но экзамены кончились, и Давыдов не оправдал надежд многих из кончивших курс. Тогда-то один из недовольных послал в министерство ругательное письмо на Давыдова и на институт; я не читал этого письма, но слышал, что оно полно было площадных ругательств, которые могли быть извиняемы только особенностью состояния писавшего. Но едва только разнеслась в институте молва, что в министерстве получено какое-то описание Педагогического института, как в городе заговорили, что студенты Педагогического института высекли розгами своего директора. До настоящей минуты едва ли кто, даже из студентов Педагогического института, знал об авторе этого пасквиля на Давыдова. Я свято хранил тайну моего лучшего товарища, мучившегося этой клеветой, сделанной им вследствие минутного увлечения, под влиянием особенных обстоятельств: Смерть его пусть развяжет языки всем; пусть скажут про него все дурное, скрываемое боязнью повредить ему в жизни. Я твердо уверен, что один только упрек, именно тот, о котором я говорю, может еще быть ничтожным пятном на светлом воспоминании о нем, да и это пятно будет пятном только в глазах людей щепетильно честных, таких, которые не способны ни увлекаться, ни падать, ни вставать. Я смело объявляю о нем.

В последних числах июня 1856 года Добролюбов и я возвращались в институт от общего знакомого нашего Малоземова, разговаривая об институте и Давыдове.

«Я сделал подлость, — начал по какому-то поводу Добролюбов, — которой никогда не прощу себе. Видишь ли, когда разнеслись слухи, что в министерстве получено описание Педагогического института, мне почему-то показалось, что Вяземский официальным образом представил наше описание в министерство. Ты видел, как действовал в институте Вяземский; министерство стало бы действовать еще слабее. Мне пришла мысль — заставить их действовать решительно. Как только пришло это в голову, я написал несколько записок такого содержания: „В ночь с 24-го на 25-е июня сего года студенты Главного педагогического института высекли розгами своего директора Ивана Давыдова за подлость, казнокрадство и другие наглые поступки“, прибавив к этому еще незначащую фразу, — и разослал эти записки по редакциям».

 «Что ж тут подлого? Ведь с Давыдовым никто ничего не может сделать, — Вяземский отказался, и, по моему мнению, в таких обстоятельствах иезуитское правило — цель оправдывает средства — вполне нравственно. Ведь для таких людей, как Давыдов, остаются только подлые средства». Но Добролюбов не успокоился на этом. Он доказывал, что, как бы подл ни был человек, честному человеку все-таки не следует действовать подлыми средствами, что он, Добролюбов, поступил бы честно в отношении самого себя, если бы прямо,
публично дал оплеуху Давыдову, что всегда помешает повести дело прямо и честно это подленькое чувство боязни за себя, за свою семью, что, наконец, мы, смеющиеся над пугливыми восклицаниями инспектора (инспектор имел привычку по всякому ничтожному поводу, например заставши студентов с папиросой, кричать: «Пощадите, господа, меня, ведь у меня жена, дети!» — и при этом уморительно разводил руками), нисколько не лучше его. Со всем этим, разумеется, нельзя было не согласиться, но я настаивал на том, что из-за такого дела, как побиение Давыдова, действительно, не стоит губить себя, что наша жизнь еще впереди, что (кто знает?), может быть, мы способны принести в жизни большую пользу, чем отколотить Давыдова. Он казался несколько успокоившимся, и мы расстались, дав обещание никому, даже из своих товарищей, не говорить об авторе пасквиля. Приведенный мною разговор я помню почти слово в слово и за истинность его могу вполне ручаться».